Михаил Юрьевич Лермонтов.
«Трагический» ЭИЭ (с доминантной ЧЭ, с резким дополнительным усилением черт БИ, с немного усиленными ЧС и БЭ и ослабленными БС и ЧИ, - надменный, гордый, мрачный, злой, задиристый, самовлюбленный, фрустрированный, страдавший затяжными депрессиями и при том очень страстный, эмоциональный юноша, постоянно размышлявший о пылкости, непонятости, о любви, страдании, одиночестве и вечности — вечности особенно). Выраженный представитель полюса негативистов. Поэт. Были для него обычны и частая любовь, и мизантропия, и мстительность, и обвинительная экстрапунитивность («во всем виноваты не я, другие»). Лермонтов был «Гамлетом» в том наиболее точном (и соционически не вполне стандартном) смысле, который вложен в характер этого персонажа Шекспиром. Романтический и сумрачный задира-бретёр, самовлюбленный, вечно разочарованный и неудовлетворенный, чрезвычайно часто говорящий о своих чувствах, постоянно рассуждающий о судьбе, времени и вечности, любящий кипение животных страстей, прикрытых эмоционально-философским текстом, и потому постоянно провоцирующий окружающих (реже — на добро, чаще — на злодейство). Стихотворные надписи в альбомы знакомым девам Лермонтов зачастую сочинял откровенно агрессивные, насмешливые и хамоватые, а потом - искренне страдал, что его не ценят и не любят. В его отношениях с женщинам было столько страсти, огня и следующих за разрывом обид и нетерпимости, что ой-ой-ой. Но даже будучи отвергнут, он оставался вполне Гамлетом. Судите сами — по этому вот его полному и обидой, и капризным самолюбующимся себялюбием письму к бывшей возлюбленной:
«Но... женщина забыть не может
Того, кто так любил, как я;
И в час блаженнейший тебя
Воспоминание встревожит!»
В стихах Лермонтова изобилуют размышления и рассуждения о вечности, времени и судьбе, часты там и обращения к прошлому и, чуть реже, будущему. При том страстная, порою ограниченная лишь мрачной неудовлетворенностью черная этика пенится в каждом стихотворении:
«Я был готов объять весь мир, но меня начали мучить, и тогда я понял: как это приятно, мучить другого!». «И мысль о вечности, как великан, ум человека поражает вдруг, когда степей безбрежный океан синеет пред глазами; каждый звук гармонии вселенной, каждый час страданья или радости для нас становится понятен, и себе отчет мы можем дать в своей судьбе. … И сердце полно, полно прежних лет, и сильно бьется; пылкая мечта приводит в жизнь минувшего скелет»; «Так лишь в разбитом сердце может страсть иметь неограниченную власть. Под ношей бытия не устает и не хладеет гордая душа; судьба ее так скоро не убьет, а лишь взбунтует; мщением дыша. Против непобедимой, много зла она свершить готова, хоть могла составить счастье тысячи людей: с такой душой ты бог или злодей...»; «И сам себе я в тягость, как другим; тоска блуждает на моем челе. Я холоден и горд; и даже злым толпе кажуся; но ужель она проникнуть дерзко в сердце мне должна? Зачем ей знать, что в нем заключено? Огонь иль сумрак там — ей всё равно». «Грядущее тревожит грудь мою. Как жизнь я кончу, где душа моя блуждать осуждена»; «Желанье, порожденное в крови, расстройство мозга иль виденье сна. Я не могу любовь определить, но это страсть сильнейшая!— любить необходимость мне; и я любил всем напряжением душевных сил». «Всегда кипит и зреет что-нибудь в моем уме. Желанье и тоска тревожат беспрестанно эту грудь. Но что ж? Мне жизнь всё как-то коротка, и всё боюсь, что не успею я свершить чего-то!— Жажда бытия во мне сильней страданий роковых, хотя я презираю жизнь других». «Есть сумерки души, когда предмет желаний мрачен: усыпленье дум; меж радостью и горем полусвет; душа сама собою стеснена, жизнь ненавистна, но и смерть страшна, находишь корень мук в себе самом, и небо обвинить нельзя ни в чем. Я к состоянью этому привык, но ясно выразить его б не мог ни ангельский, ни демонский язык: они таких не ведают тревог, в одном всё чисто, а в другом всё зло. Лишь в человеке встретиться могло священное с порочным. Все его мученья происходят оттого». Очень много и героического бретерства на фоне постоянной темы смерти: «И он упал - и умирает кровавой смертию бойца. Жена ребенка поднимает над бледной головой отца: "Смотри, как умирают люди, и мстить учись у женской груди!.." Или вот:
«Я молод; но кипят на сердце звуки,
И Байрона достигнуть я б хотел:
У нас одна душа, одни и те же муки;
О, если б одинаков был удел!..
Как он, ищу забвенья и свободы,
Как он, в ребячестве пылал уж я душой,
Любил закат в горах, пенящиеся воды
И бурь земных и бурь небесных вой.
Как он, ищу спокойствия напрасно,
Гоним повсюду мыслию одной.
Гляжу назад - прошедшее ужасно;
Гляжу вперед - там нет души родной!»
Все эти темы — бушующие темные неудовлетворенные страсти, одинокий герой и презренная толпа, время и вечность, судьба и смерть, и плюс к тому, увы — частое в его стихах жевание абстракций с непременной последующей рациональной, оценивающей моралью, - типичны для Лермонтова на протяжении всей его поэзии, и примерно в такой же пропорции, как в приведенных примерах. Зато у Лермонтова в текстах-рассуждениях очень мало конкретных перцептивных образов, а те, что есть, зачастую грешат характерной рассеянному зрению интуита нечеткостью. Так, если фиксирует Лермонтов взор какого-нибудь доброго молодца или красной девцы — то он почти непременно «пламенный». С одной стороны, это, конечно, обобщающий штамп, выдающий ослабленную авторскую сенсорику (особенно на фоне очень большого разнообразия в описании душевного состояния и чувств лирических героев), с другой — опять же, признак собственной авторской доминирующей ЧЭ. Но когда поэт уходит от разговора о знакомых и начинает описывать людские массы и бои, то превращается в превосходного эпического рассказчика с колоритным сочным языком и отчетливо видной соционической «динамикой», где сюжет развертывается последовательно, картинки жизненно конкретны и имеют почти эйдетическую яркость, и где нет обычных для статиков скачков ассоциаций и перемешанных по датам и смыслам выдернутых из памяти «фотографий». Описания от Лермонтова — это не фотографии из альбома, а превосходные целостные фильмы. Мастерство в воспроизведении разговоров героев выдаёт сильную черную этику поэта («Бородино» - да и не только это стихотворение). В лирике же лучше всего Лермонтову удаются не стихи-рассуждения, а его многочисленные стихи-монологи, стихи-письма, заведомо к кому-то обращенные, будто ораторски произносимые и неизменно несущие в себе воспитующе-поучающую нотку — и в этом своем явно речевом, демонстративном и одновременно обличающем наставничестве, в этой своей любви словообильно самому поговорить (явно просвечивающей даже сквозь стихи) поэт тоже выглядит вполне типичным ЭИЭ. И в девушек он, как ЭИЭ, чаще всего влюблялся, по его собственному признанию, имевших «лицо бесцветное и взоры ледяные». Как «этик», Лермонтов очень часто (почти постоянно) видел визуально яркие и цветные, эмоционально насыщенные сны, часто их пересказывал, и рассказы этих снов в исполнении его стихов тоже чудо как хороши (см. стихотворение «Видение»). Конечно, по всем своим проявлениям и устремлениям он был явный соционический этик:
«Я виноват перед тобою,
Цены услуг твоих не знал.
Слезами горькими, тоскою
Я о прощеньи умолял,
Готов был, ставши на колени,
Проступком называть мечты;
Мои мучительные пени
Бессмысленно отвергнул ты.
Зачем так рано, так ужасно
Я должен был узнать людей
И счастьем жертвовать напрасно
Холодной гордости твоей?..
Свершилось! Вечную разлуку
Трепеща вижу пред собой...
Ледяную встречаю руку
Моей пылающей рукой.
Желаю, чтоб воспоминанье
В чужих людях, в чужой стране
Не принесло тебе страданье
При сожаленье обо мне...»
«Есть речи - значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слезы разлуки,
В них трепет свиданья...»
Постоянных «слез и смеха, счастья и разлуки, безумства, пылкости, благородства, любви, отчаяния, тоски, волненья, горенья, безумства и трепета» больше всего, несомненно, среди его поэтических образов. И не дежурно, а всегда очень искренне. Черноэтические образы занимают, без всякого сомнения, целевое и ключевое положение в его стихах. При том, хоть и был он очевидный эмоционал из аристократической «беты», но интеллект имел незаурядный, душу — мятежную и независимую, в Бога — по сути, не верил:
«И, следуя строго
Печальной отчизны примеру,
В надежду на бога
Хранит она детскую веру»
Любил свободу, брезгливо относился к николаевскому режиму (еще более брезгливо и ненавистно-убежденно, чем «социал» и потенциальный конформист Пушкин). Имперской идее был чужд, идентифицировать себя со столичным «светом» (и тем паче с народом) не мог и не желал, и больше всего уважал свободолюбцев, будь то французы («Ты мог быть лучшим королем...», поляки («Опять вы, гордые, восстали...»), черкесы («Кавказ! Далекая страна!»), или россияне:
«Поверь, ничтожество есть благо в здешнем свете.
К чему глубокие познанья, жажда славы,
Талант и пылкая любовь свободы,
Когда мы их употребить не можем?
Мы, дети севера, как здешные растенья,
Цветем недолго, быстро увядаем...
Как солнце зимнее на сером небосклоне,
Так пасмурна жизнь наша. Так недолго
Ее однообразное теченье...
И душно кажется на родине,
И сердцу тяжко, и душа тоскует...»
«Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Быть может, за стеной Кавказа
Укроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей».
Но надо заметить, что жажда свободы все-таки имела у Лермонтова присущий «гамлетам» бетанский аристократический характер — к чужим страданиям и устройству общества «для всех» он был изрядно и вполне эгоистично равнодушен, и в идее свободы видел лишь свободу лично для себя, украшенную дополнительным флером романтического героизма. Если к трем четвертям пылкого и вечно недовольного «гамлета» прибавить еще одну четверть от желчного и скептически-недоверчивого «бальзака» - наверное, получится сплав, очень похожий на характер того реального человека, каким был Михаил Лермонтов. Он сам написал на себя вполне адекватную своим особенностям эпитафию:
«Простосердечный сын свободы,
Для чувств он жизни не щадил;
И верные черты природы
Он часто списывать любил.
Он верил темным предсказаньям,
И талисманам, и любви,
И неестественным желаньям
Он отдал в жертву дни свои.
И в нем душа запас хранила
Блаженства, муки и страстей.
Он умер. Здесь его могила.
Он не был создан для людей».
Copyleft 2012 В.Л.Таланов
Возврат к оглавлению основных разделов: http://sociotoday.narod2.ru/index1.html