Короткие истории из жизни

В.Л.Таланов

Памяти моей матери, подполковника медицинской службы, прошедшей две войны в 1939-45 и умершей от недостатка медицинской помощи в нищей больнице эпохи Брежнева;

памяти моего отца, конструктора авиадвигателей и сочинителя сказок, антифашиста, своим здоровьем отдавшего дань цинге и блокаде;

памяти моего дяди, сбитого гитлеровцами над ладожскими лесами.

/8-9 мая 2007/

За минувшие двадцать пять лет мне десятки раз доводилось рассказывать эти истории, и еще многие другие реально случившиеся жизненные анекдоты, которым здесь места не хватило, самым разным людям. Не раз среди них оказывались журналисты, литераторы. Даже раздавал тексты и просил: ну хоть как-нибудь приспособьте к делу, можно и от себя, можно и в художественном произведении использовать. Ни я, ни мои покойные родители на это не обидимся. Важна фактура, а не то, с кем и где это было на самом деле. Вот когда было – это важно. Потому что в подобных маленьких эпизодах – дух ушедшей эпохи, и больше всего будет жаль, если он рассеется без следа и безвозвратно, не оставив памяти об ушедшем поколении. Не знаю, может, кто-нибудь из моих слушателей отданными им на растерзание байками по малости и попользовался, но я о том не ведаю. Поэтому придется мне пересказать вам некоторые истории самому, и именно так, как они произошли в действительности. Будут тут, впрочем, и истории, которые происходили в разное время непосредственно со мною.

Массаж

Мама порою рассказывала мне случаи из своей медицинской практики. Вот один из них. В 1942 году она работала хирургом в полевом медсанбате на Карельском фронте. Противостояли им немецкие части. Выдалась неделя затишья, и все немного вздохнули. Утром принесли молодого сержанта с типичным острым животом. По-врачебному – это сильные боли в животе наряду с температурой за 39. И у доктора это сразу навевает противные мысли, что он имеет дело почти наверняка с гнойным перитонитом, по-русски говоря - гнойным обострением запущенного аппендицита. Резать в таких случаях надо быстро и сразу, если желаешь добра больному.

В палатке обновили простыню на операционном столе, включили движок генератора – засверкала лампа над столом. Инструменты всегда кипятились на керосинках, так что оставалось их лишь достать и разложить рядом. Сделали больному местные уколы новокаина на живот, отгородили его лицо от созерцания своих внутренностей вертикальной дощечкой, и молодая военврач уверенно вскрыла скальпелем брюшную полость. Но, господи, - где перитонит? Наружу из-под брызжейки полезли толстые синюшные кишки, кровообращение в которых было явно и давно нарушено. Оказалось, что это никакой не аппендицит, а тяжелейший заворот кишок. Распутать такой клубок никому не дано, тут нужен скальпель, потом игла для сшивания, понимание того, какие участки уже омертвели, и немалый опыт по проведению подобных операций. Этого опыта у молодого капитана медицинской службы не было, поэтому она срочно послала всадника в соседний медсанбат, где работал старый опытный майор.

Чтобы сохранить стерильность операционного поля, свою хорошо отмытую едким мылом теплую ладонь она положила на вылезающие из живота кишки, и завела с сержантом разговор.«Всё хорошо, мой маленький, всё лучше, чем я думала. Сейчас приедет еще один доктор, мы с ним вдвоем тебя быстро вылечим. Потерпи, дружок». А больной действительно уже начинал постанывать – действие новокаина-то заканчивалось. И еще кишки норовили вылезти наружу – приходилось их все время поддавливать рукой. Заговаривала она зубы сержанту, заговаривала, и тот в конце концов заснул. А военврач все держала ладонь на животе, не снимая, и поддавливала кишки, поддавливала.

Где-то через полтора часа появился майор. Быстро вымыл руки, подошел: - Ну что тут у вас? Мама моя с трудом оторвала затекшую ладонь от сержанта. – Вы что, капитан, издеваетесь? – с раздражением произнес майор. – где тут заворот? Ничего похожего не вижу! Действительно, через раздвинутое щипцами операционное поле были видны умиротворенные, розовые кишки, находившиеся, очевидно, в абсолютном порядке и довольстве. Мама сама не верила своим глазам. Ведь был тяжелый заворот, точно был! Выручила пожилая операционная сестра. – И правда был серьезный заворот, товарищ майор, я такого раньше и не видела, - подтвердила она.

Видимо, пока ладонь массировала опухший кишечник, кишки сами собой расправились, разошлись, пришли в норму. Бывает, видно, и такое. Майор недоверчиво копался в операционном поле, строя гримасы. – Ну и ладно, сказал он наконец. - Первый раз с подобным сталкиваюсь, но наша наука, конечно, не без чудес. «Идите, идите, отдохните, капитан, - улыбнулся он наконец маме. - Вы ведь еще не в себе, так что я сам сержанта зашью».

Отёк мозга

Другая история произошла спустя месяцы в том же медсанбате, но во время тяжелых боев, и история получилась грустная. «Я до сих пор помню глаза и голос этого лейтенанта, я, наверное, его никогда не забуду, - говорила мама, - с памятью о своем грехе уйду в могилу».

Лейтенанта-артиллериста привезли с осколочным проникающим ранением черепа. После удаления раскрошившихся обломков кости в отверстие стал виден травмированный мозг, который понемногу начинал в этом месте опухать. Чтобы вы знали, главное дело врача полевого медицинского санитарного батальона – это не операции, а сортировка раненых, при этом производится первичная обработка ран, их квалификация, а на конечности раненых навешиваются бирки, чтобы санитары потом не перепутали, кого куда.. Во время войны существовали очень строгие и четкие приказы на этот счет: о том, кого из раненых куда направлять, и в какой очередности. Кто-то после санобработки направлялся в госпиталь для операции и лечения, кого-то отправляли в кустовой, объединенный хирургический центр, расположенный чуть дальше от линии фронта, и только самых легких больных положено было оперировать в медсанбате. Лейтенант к таким никак не относился. Надо сказать, эти строгие правила и приказы были разумны с точки зрения организации дела, и позволили отечественной медицине добиться очень хороших показателей излечения и восстановления раненых во время второй мировой войны. Таких результатов не было у армий других воющих стран. Лейтенанту после очистки и тампонирования осколочного ранения тоже предстояла отправка в госпиталь, и машины для транспортировки партии раненых уже были вызваны.

У проникающего ранения черепа есть одна особо неприятная сторона. Травмированный мозг быстро начинает отекать, при этом, если затянуть с операцией, мозг начинает просто лезть наружу сквозь дырку в черепе, а находящиеся под ней ткани мозга сдавливаются и погибают.

Лейтенант это явно знал, - он был и красивым, и умным парнем, из университетских студентов. - Доктор, - подозвал он маму, - доктор, умоляю вас, прооперируйте меня здесь, я не доеду, у меня начинается отек мозга, я ведь знаю.

- Ну потерпи, миленький, потерпи, - говорила она ему. – Машины уже выехали, сейчас придут. И тебе ведь там всё сделают лучше, чем здесь, много ли я тебе тут наоперирую?

Что еще она могла ему сказать? По действующим на тот момент правилам, она просто не имела права делать в условиях полевого медсанбата такую операцию, и тем более машины уже вызваны. За нарушение приказа можно и под трибунал попасть. Но лейтенант не отступал:

- Доктор, - просил он, - доктор миленькая, прооперируйте здесь, не доеду. Уже в голове темнеет. Я же знаю, если сознание потеряю, тогда конец.

И это тоже было правдой.

Подтверждение на выход транспорта было получено, оставалось ждать полчаса, но транспорт застрял по дороге, и пришел только через пять часов. Лейтенант к тому времени уже никого не звал.

- Я не знаю, спасли того лейтенанта или нет, - говорила мама. – Так хотелось бы, чтобы спасли. Никогда его не забуду. Я ведь, в принципе, могла сделать ему операцию. Я уже и хотела её сделать, наплевав на приказ, да сообщение подвело, что машины вот-вот будут. И вот так ждали их каждые десять минут, а другие раненые всё время требовали помощи. Не забуду лица его, когда он начал проваливаться в кому, и глаза его потухли, но он всё еще шептал: «доктор, доктор…»

Шустрые ручки

Сразу после нынешнего Первомая вдруг заявился ко мне на квартиру компьютерный мастер – мною не жданный и не званый. Его, позвонив в довольно известную фирму, пригласила, как выяснилось, супруга – настроить компьютер ребенку. У ребенка не запускалась игрушка. Мастер – красавец, молодой и бодрый, и руки – быстрые, как у компьютерщиков в фильме «Куб-1». Помните эти мастеровитые ручки?? Я и оглянуться не успел, а он уже снес всё лицензионное программное обеспечение и быстро начал ставить свое, с диска, который вытащил из собственного ридикюля. Я лишь успел выдохнуть: мол, вот же старый диск лежит с родным виндом, как же так?.. - Не волнуйтесь: я обновляю. Всё будет лучше прежнего, - бодро отрапортовал мастер-шустрые руки. - А код? - Останется прежним. Я пытался что-то спрашивать и протестовать, но дети – в слезы, жена – в пафос (этот компьютер я да на свои деньги покупала, – не лезь, ничего он не портит).

Видно, гипноз на меня подействовал. Когда мастеровой ушел, всё действительно работало хорошо, но на компьютере ребенка я обнаружил кучу исключительно пиратского софта, вперемешку со странными программными файлами и папками, которые ни к винду не имели отношения, ни к играм ребенка, а по предназначению мне в большинстве не были известны. А некоторые были знакомы, но совсем не с лучшей стороны. Хотелось лишь тихо надеяться, что их, как и любых троянов, не надо каждый день кормить сеном. В конечном счете я таки вынудил дочку убрать всю эту гадость, о чем она до сих пор жалеет – но шустрый мастеровой может быть доволен. С детьми он меня поссорил, отнял кучу нервов и времени. А мог бы и всерьез кого-то из взрослых подставить – судя по количеству «новинок», этак на год срока при плохом раскладе. Так что, люди, будьте бдительны. Мир полон опасных сумасшедших.

Чужая конфета

Была середина пятидесятых, мне было три с половиной года, и жили мы еще в коммуналке. Я был единственным ребенком, родители старались зазывать в гости знакомых с детьми моего возраста. В квартире сверстников не было. На трюмо в коридоре лежали две шоколадные медальки - кто-то из соседей их туда положил. Меня они, надо признаться, вообще не интересовали – родители хотя и пытались угощать меня шоколадом, но в том возрасте, и вообще лет до пятнадцати, я шоколад не ел. Даже брезговал. Какой-то «блок» против него был. Против шоколада и свеклы.

И вот однажды пришел в гости сверстник, чуть постарше, а соседей дома не было. Мы играли с ним в прятки по темным коридорам. Потом нас позвали обедать. После обеда мама отозвала меня и придирчиво спросила: ты шоколадные медальки на трюмо не брал? Нет, - честно ответил я. -Я ж их не ем. Правда, не ест, - сказал папа. – Да и без спроса ничего не берет. Ты ведь знаешь, что это не наши конфеты? – Знаю, сказал я. - А Павлик не брал конфеты? - Не-е, я не видел.

Я правда не видел. Но Павлик действительно взял без спроса эти конфеты. И не только потому, что больше было некому, а потому, что одна медалька у него потом выкатилась, когда мы в коридоре возились. А перед этим моя мама спросила у него, не брал ли он конфеты. И он сказал, что не брал. - Не-ет, - сказал он, и даже губы хоботком вытянул от усердия. – Не бра-ал!!

Когда Павлик ушел, мама с папой сказали мне: «ты знаешь, что брать чужое нельзя. Это некрасиво, подло и стыдно. А Павлик этого не знает, жаль. И он соврал, и даже очень старался хорошо соврать. И это еще более скверно. Это бесчестно».

Поэтому Павлика больше никогда не приглашали. А я все это хорошо запомнил.

Теперь-то я знаю, что в отношении воровства люди различаются не только из-за полученного воспитания, но и в связи с физиологически разным устройством своих мозгов. Может быть, по этой причине я и без воспитательных воздействий не испытывал в жизни желания брать чужое или вводить в заблуждение, а у других людей, если такую потребность замечаю, то она мне по сей день кажется странной.

Но мама с папой не потратили усилия зря. Я тогда понял границу между фантазией и враньем. Эту философскую разницу между враньем и фантазией я уяснил своим детским умом именно в тот раз, на примере с Павликом. Фантазировать – это когда в игре и понарошку. А врать – это когда ради корысти. И тогда это непременно очень стыдно и подло.

Фиг

Лет в шесть мне купили конструктор из металлических полосок с дырочками. Были там еще и блоки-колесики, чтобы строить всякие экскаваторы. К конструктору прилагалась инструкция с картинками, как правильно собирать механизмы. Правда, собирать что-то по образцам мне не нравилось, и на основе подобных альбомчиков с образцами я не собрал, помнится, ни одной машины, ни разу и никогда в жизни. Зато мне нравилось собирать то, что можно нафантазировать, и чтобы получилось нечто особенное и небывалое. Но всё-таки руководство к своему первому конструктору я рассматривал и изучал внимательно, стараясь «напитаться» интересными деталями. Одно слово под каждым рисунком мне было не понятно. Называлось оно «фиг.», а потом стояла какая-нибудь циферка. Я повторял про себя это магическое слово: фиг, фиг, фиг. И потом уже вслух повторял его на следующий день, когда мы с мамой пошли на прогулку. Мама была очень неприятно удивлена. Где ты слышал это слово? – придирчиво спросила она. -Как где? В конструкторе. – В каком еще конструкторе? – Ну, там под каждым рисунком написано «фиг». А, - заулыбалась мама. Фигура, фиг. Ну хорошо, хорошо.

Тьфу

7 мая 2007 года дочка сначала сидела после школы в интернете, потом болтала по телефону с подругой. А мне хотелось позвонить, да еще посмотреть в интернете новости. После девяти вечера, оторвавшись от работы над научной статьей, я об этом вспомнил, снял телефонную трубку и услышал в ней тишину. Тишина с далеким шумом моря, ветра, либо просто напоминающая шум в ушах, продолжалась упорно и несмотря на то, что я проверял и дергал контакты, снова и снова разъединял и опять вставлял разъем телефона. А через 20 минут тишина сама по себе щелкнула и разразилась громким длинным гудком в трубке. И вспомнилось, что такое не в первый раз, с декабря месяца число только «пойманных» мною подобных фокусов с телефоном давно перевалило через десяток, - причем на АТС каждый раз заявляли, что ничего не знают.

Похожая история была полтора года назад с электрическим светом. Он вдруг неожиданно стал выключаться, да еще по пять раз на дню. Вызываемые электрики говорили, что линия дома перегружена, и от этого срабатывает автомат под аркой в подъезде - они при мне включали автомат и уезжали, а свет опять гас через сорок минут. С настойчивым постоянством мне разными людьми предлагалось хоть символически позолотить мастерам ручку, за что они-де поставят хороший жучок. А я вежливо отказывался, потому что знал (и вам знать советую): это и опасно, и не по правилам, - даже есть в законе такая специальная статья, и по ней за жучки, если они приведут пусть и к мелкой аварии, очень неслабо в суде дают (до трех лет).

Коммутацию на уличном щитке так никто и не починил, но я проявил выдержку. И через четыре месяца упрямый свет, видимо, устав раньше меня, сам по себе и навсегда перестал гаснуть.

Однако, подумалось, с телефоном-то ведь дело чуть иное. Тут ведь кто-то явно мою линию регулярно осёдлывает! Кто и зачем? Ну, вот если бы я жил не в демократическом обществе, а в нацистской Германии, - подумал я, - а там были бы факсы и компьютеры, тогда возможная версия объяснения – на поверхности. Не любили в тогдашней Германии интеллектуалов и умников, даже тех, что в политику не лезли и пытались приносить пользу науке и стране. Ну, а тех из них, кто был наслышан про имение Геринга или про единственное яйцо Гитлера, или сам пришел к такому умозаключению – тех прессовали и подавно. Представилась фантастическая картинка: стоят два штурмбанфюрера и обсуждают мою фигуру. Один говорит: «Скользкий, как уж. И явно держит фигу в кармане. Но на провокации не поддается». Другой поддакивает: «Тем опасней. От таких умников всё зло». Первый: - Может, всё-таки пустить его поработать в университет поплоше? Быстрее проколется. Второй: - Нонсенс. Интеллектуалы – потенциальные враги Рейха, их нельзя на километр подпускать к молодежи… А вы пиратские диски с секретной базой номеров берлинских телефонов ему предлагали? - Предлагали, не берет. – А предлагали девок в борделе на Вильгельмштрассе консультировать по психологии клиентов? - Голодает, но отказывается. Может, оставить его пока в покое, геноссе, он же когда-то написал теплую книгу про президента Гинденбурга. - Так ведь по дури написал, а не из страха и не по убеждению. С налогами у него как? - Пустышка. - Под воровство подвести? - На фактуру не ложится. - Разговоры ведет? - Не ведет, и этим особенно подозрителен. - Замечательно, тогда будем вести разговоры за него. Пусть с его телефонного номера разошлют по адресам наших доверенных лиц из числа профессоров прусских университетов, впрочем, можно слать подряд, факсы с рекламой подпольных абортов, и чтобы всё было выдержано в его стиле, и пусть там же будет прямой призыв к поджогу Рейхстага. Особый упор сделать на то, что у фюрера три яйца. - Почему три?? - Одно – это, к сожалению, правда, два – норма, а три – уже клевета, то есть в самый раз. - Блестяще, партайгеноссе. А на его фактуру это ляжет? - Еще как ляжет, он же, во-первых, сам яйцеголовый, а во-вторых, занимается физиологией!

Тьфу, - подумал я, - вот ведь придет бред в голову! Почище «Миллиарда лет до конца света» братьев Стругацких. Но ответа-то на главный вопрос: кто и зачем? - нет, как нет. Ну и бог с ним. И дай бог, чтобы подольше не было. Я ведь всё равно предпринять ничего не могу.

Да и то ведь правда: не при Иване Грозном живем, что и почему мне может грозить? На всякий случай - здоровье идеальное, законы блюду, с политиками не знаюсь, бизнесом не занимаюсь, по темным углам не шляюсь, сосульки обхожу и даже дорогу, по которой никто никогда не ездит, опять же на всякий случай, из подлой привычки к вредности, давно перехожу только на зеленый свет!

Средство десантирования

Мне было десять лет, и я играл в пластилиновых солдатиков. У инсургентов были танки и артиллерия, но не было авиации. Самолеты были у правительственных войск, приходилось позаботиться и о них. Чтобы попасть в расположение повстанческой армии и захватить поезд с золотовалютным запасом (фольгою от конфет), был только единственный способ: сбросить воздушный десант с обратной стороны диванной подушки. Однако что толку в авиации без средств десантирования мотопехоты и легких танков?

В те годы продавался кефир в стеклянных широкогорлых бутылках с тонкими алюминиевыми крышечками. Из них получались хорошие десантные плоты для плавания по кастрюле, из них же я делал и спускаемые аппараты. Отогнутые надрезы по бокам легких крышечек заставляли их медленно вращаться и ровно, спокойно опускаться в воздухе, даже когда в середине, окруженный бортиками, сидел целый танк. - Где ты это видел? – возбужденно воскликнул отец, застав меня за игрой. – Нигде, папа, сам сейчас придумал. – М-молодец, - нервно засмеялся папа. – Аннушка, посмотри, что он придумал!

Честно говоря, я не очень-то понимал, чему тут восхищаться. Подумаешь, крышечки с лопастями.

Спустя много лет телевидение поведало, что отцовское КБ в те годы выполняло оборонный заказ по «парашютам наоборот» - цельнометаллическим чашеобразным средствам десантирования техники, которые устойчиво планировали, раскрываясь в воздухе. Конечно, всё это было огромным секретом. Поэтому нынче думаю, что мой немало повидавший в жизни отец, сам большой выдумщик, не только восхитился, но и сильно перепугался, когда столкнулся в своей квартире с экспериментами сына.

Люди с Большой Буквы

В университете у меня был сокурсник, которому очень хотелось служить в армии или какой-нибудь другой более серьезной организации, исповедующей военную дисциплину, и быть там человеком с Большой Буквы. Я относился к нему с иронией – не только по этой причине, но еще и потому, что соли анекдотов он не понимал. Бывало, в перерыве кто-то из студентов расскажет анекдот – все взрываются от хохота, а этот сокурсник расплывается в тихой и загадочной улыбке Сикстинской мадонны. Потом подходит ко мне и тихо, чтобы никто не слышал, просит: «объясни, пожалуйста, быстренько, а что там было смешного, в этом анекдоте». Был он у нас одно время заместителем командира учебного взвода на военной кафедре. Как то раз, чтобы ему потрафить, я в компании публично пошутил: «Товарищи! Предлагаю, чтобы наш учебный взвод не считался распущенным и во внеучебное время!». Думаю, он понял, что это шутка, но шутка ему понравилась. После этого он чаще стал подходить ко мне советоваться насчет анекдотов.

Учился он неплохо и был очень настойчив. Потом судьба нас разметала. Наверное, он осуществил свою мечту. Все данные у человека к этому были, хоть и был он махровый еврей. А что – евреи не люди?

Среди студентов было, в общем, немало таких, что стремились сделать патриотическую карьеру с Большой Буквы, хотя в ту пору они еще были в явном меньшинстве. Русские среди них, конечно, преобладали, как и в целом среди студентов. Напомню, это было начало семидесятых. Вот, например, был один знакомый с другого, кажется исторического, факультета. Подробности опускаю, дабы не наводить на след. Я вам даже признаюсь, что в известной мере это собирательный образ, и ни один из тех, кто внёс в него свой вклад, не был сумасшедшим. В существование свободной университетской науки и лауреатов Нобелевской премии на Западе он не верил, подобно тому, как Остап Бендер сомневался в существовании суши за Шепетовкой. «Знаешь, может быть, это пропаганда», - говорил он мне. Наверное, у него были основания так думать – его родственники служили в «системе». От него я узнал, что в определенных кругах конкретно меня и мне подобных, искренне полагающихся на свободу и братство людей под руководством незлобных лидеров, называют «мутантами». В общем, парень он был добродушный, хотя и сознавал, что для избранной карьеры это – крупный недостаток. Наши университетские туалеты были по совместительству курилками, стены их были расписаны бодрыми речевками, типа: «Перед вами изошутка – комсомолка-проститутка». Тут же была нарисована и сама изошутка. Или: «Товарищ! Изучая марксизм-ленинизм, ты забудешь свой гомосексуализм!». Вот в таком туалете мой знакомый - по секрету и полунамеками – раз поделился, что старший товарищ ему советует всерьез тренироваться, чтобы снизить свой завышенный ИС (индекс справедливости) до разумных пределов. Надо, в том числе, брать дворовых кошек или щенков за хвост и мозжить им головы – но так, чтобы никто не видел - о кирпичную стену.

А однажды он напился, и затеял странный разговор: «Ты что думаешь, хозяева на земле – люди? Хозяева на земле давно бесы, и ты не смей их тронуть, чтобы они всегда невозбранно разгуливали среди людей...»

Цветы

До семи лет цветы казались большими и яркими. И еще всюду летало много цветных бабочек – лимонниц, крапивниц, на огромные фиолетовые шары чертополоха в огромной высоте садился павлиний глаз. Когда наступило следующее лето, почему-то все цветы потускнели, помельчали и стали ниже моих колен. Ощущение это было поразительное, и я думал: неужели я так подрос? Но бабочки! Куда улетели все стрекозы и бабочки?

Теперь я знаю. В ту зиму мой мозг стал почти взрослым. А бабочки никуда не улетали, я просто перестал их замечать. И мои цветные детские сны тогда стали реже и глуше. Физиологи считают, что в 6-7 лет идут быстрые перестройки в работе мозга. Созревают нервные клетки мозолистого тела, и через них объединяется работа полушарий. Стремительно наращивается площадь лобной префронтальной коры, и она берет на себя контроль за поведением маленького человечка, притормаживая работу его лимбической коры - септума и гиппокампа. Всё это, конечно, так, и помогает выживать в нашем безжалостном мире. Но жаль, что при этом так бледнеют бабочки, сны и цветы.

Прикол

Моя мама родилась в Сибири, была урожденной забайкальской казачкой. Сначала училась в педагогическом институте, потом перевелась в Ленинград на медицинский. В начале тридцатых, еще в педагогическом студенчестве, послали их на практику в сибирскую деревню. Деревня была сплошь украинской – наследие великого перемещения народов, затеянного Петром Столыпиным. Говорили там по украински, по-украински вечером пели в хатах и колядовали на рождество. «Коляднийца, коляднийца, добре з медом полянийца. А без меду не така – дайте, бабо, пятака!». И мама это навсегда запомнила, и я теперь помню. Помню и песни, которые мама любила напевать своим красивым грудным голосом: «Я визьму той рушник, протяну наче долю, в зеленении трав, в щибитанни дибров. И на тим рушничкови оживе, все знакомо до болю, и дитинство, разлука, и вирна любов». Так ли это должно звучать по-украински? Не знаю, я запомнил так.

Ну вот, в избе, в которой разместили маму на постой, пока она учила деревенских детишек доброму и вечному, жили хозяйка и её несколько сыновей, и средний из них служил каким-то мелким столоначальником в районном комбеде (комитете бедноты, то есть). Был он деревенский сноб, да к тому же смертельно боялся лягушек, и мама любила над ним подшучивать. Дежурной шуткой было, конечно, напихать в спичечный коробок маленьких лягушат и во время общего обеда, когда учителка, хозяйка и сыновья дружно шлепали своими деревянными ложками по мискам, дождаться, пока чиновный сыне покончит с едой, скрутит из махорки самокрутку и громко вопросит к публике: - А спички где?  Но однажды она пошутила скверно. (Ну и что? Студенты – они ведь большие дети). Хозяйского сына как раз вызвали в район, и в тот раз он не вернулся затемно, как обычно, а там и заночевал. Спала же мама в одной горнице с хозяйкой, за занавеской. Рано утром она взяла старый полушубок, набила его тряпками, приделала штаны, соорудила что-то вроде головы, напустив на предполагаемое лицо из под шапки волосы, вытащенные из своей недавно отрезанной косы, и повесила всю эту конструкцию над притолокой. Ничего себе шутка, да? Не осуждайте маму. Ведь это типичный театральный прикол, то есть по студенчески - смешно. В театрах не такое бывает. Эх, ей бы в театральном учиться! Разумеется, встала хозяйка и заорала на всю деревню: - Рятуйте, люди добрые! Сыне повесився!.. Потом, когда разобралась, то, держа руку на сердце, долго стонала: - И это учителка! И чему она наших детей научит!

Не знаю уже, что стало тому причиной, может, голод тех лет, а маме надо было поддерживать своих младших братьев и сестру, а может, и этот случай сыграл какую-то роль, но вскоре после практики мама выпросила комсомольскую путевку в Ленинград. Там она поступила на медицинский, и потом всю трудовую жизнь была очень хорошим врачом, хирургом и отоларингологом, и имела очень много друзей.

Обыск

В 1919 году, при Колчаке, семья моей мамы – ей было семь лет – жила в деревне на границе с Маньчжурией. Дед, забайкальский казак с типично бурятскими чертами лица, по профессии сельский учитель, недавно вернулся с турецкого фронта. Злой отныне на власть, в очередной раз обманувшую народ, он уверовал в большевиков и подался в партизаны. Моя бабка, его жена, истинно верующая и габенка по психотипу, после того, как колчаковские казаки зарубили ее брата, сняла все иконы с красного угла и сказала укоризненно: что ж ты его не спас, если ты есть? Потом она бросила иконы в печку, и кричала: покарай меня, если ты есть! Не покарал. Теперь она таскала мужу в лес китайского производства гранаты-лимонки, спрятанные в лукошке под яйцами. Сопливая семилетняя Нюрка, моя мама, няньчила маленьких и плела венки из одуванчиков на лугу. Хозяйство вел прадед, дед Сережа, любивший, когда слегка выпьет, бодаться с семилетней Нюркой носами, и этим доводивший Нюрку до красноты носа и слез. А какое в то время в тех краях было хозяйство? И на этом огороде, и на соседних жизнь теплилась тем, что возили из Маньчжурии контрабандный китайский ситчик, да продавали его в уезде на базаре. Без торговли, на одной картошке, можно было быстро ноги от голода протянуть. Вот получили штуку ситчика, положили его в сундук, а внутрь ситчика – еще и две оставшиеся китайские гранаты, сверху – старую бабку, больную. Тут как раз заявляются колчаковские стражники, погранцы, с проверкой. – Слышь, люди говорят, опять кто-то ночью плавал на тот берег? Небось, прячете чего. А тут у вас что? А тут? – В горенке баба Настя больная, тиф у неё, - дед Серёжа отвечает. Не захотели они связываться с тифом, вышли на улицу. Спрашивают Нюрку: девочка, а тут у вас давесь в огороде ничего не зарывали? –Зарывали, - отвечает им честная девочка. –Где? – А вот тут! Взяли стражники лопаты, копали, копали, и через полчаса откопали собаку дохлую. Плюнули, и ушли. – Ну, Нюрка, молодец! – сказал дед Сережа. - Не буду больше носами бороться, может, от смерти спасла.

На следующий день дед съездил на телеге в уезд, избавился от ситчика, а Нюрке с другими ее сопливыми привез кулек карамели, которую они в тот же день слопали.

Морошка

В августе сорок четвертого ощущалось близкое окончание войны. Мамин фронт стоял на Кольском полуострове, против немцев, окопавшихся в Норвегии. Фронты давно двигались на южных направлениях, а здесь подкреплений не было, и стороны стояли, обстреливая друг друга. Желтая морошка – ягода капризная, одно лето ее почти нету, другое лето ее пруд пруди. В этом году морошка как бы наполовину удалась – тут много, а тут и пусто. Вот два капитана и майор медицинской службы, подтянув юбки, взяли ведра и отправились в соседнюю тундру за морошкой. С кочки на кочку, с кочки на кочку – забрались черт знает куда.

Вдруг слышат крик: стоит метрах в ста наш солдат в пилотке, размахивает ружьем и кроет их ядреным матом. Представились они ему по форме, а он им: «То, что вы товарищи офицеры, я отсюда не вижу, говорит. Я, говорит, хорошо вижу, что вы три дуры из чужого медсанбата и сидите прямо в центре минного поля». А не военным хирургам надо рассказывать, что такое тогдашние противопехотные мины-квакушки. Подпрыгивают, при этом будто квакая, и – конец. Не многим удалось это кваканье запомнить, а кому довелось – те лежат без рук, без ног по тыловым госпиталям. Девки – в панике. А солдат им: не дергайтесь, я вам сапера приведу. Но не привел. А то, что и вправду минное поле – нет сомнений. Вон, возле дороги, где солдат проходил, две дощечки торчат. Что таблички вдоль дороги во время войны могут значить, никого учить не надо. Вряд ли солдат сподличал – скорее доложил кому-то, а там потерялось по цепи. Не офицер ведь, кто солдата послушает. Да и территория совсем другой, незнакомой части – у них своих дел и забот полно. Короче, обычный наш бардак.

Ждали на корточках час, ждали другой. Время к трем часам клонится, а ночью будет изморозь – в легком хэбэ ночь будет не перетерпеть. Короче, решили с помощью дамских шпилек и одного ножичка выбираться, как повезет, друг за дружкой гуськом. Та, что впереди, ползет на карачках и прощупывает распрямленной шпилькой и ножичком дорогу. Скорость – около двадцати метров в час. Уставая, менялись. Несколько раз и вправду натыкались на мины, меняли путь. Через пять часов совсем стемнело, а до накатанной дороги еще метров десять. На эти последние метры решились, и преодолели их большими скачками, расплескивая из ведер желтую морошку. Остались живы. Повезло. И всё равно за это большое спасибо тому одинокому солдату, которого, чтобы предупредить и выручить из беды, послала на полузаброшенную дорогу судьба.

Ротный пулемёт

Где-то курсе на втором-третьем вел у нас полевые занятия на военной кафедре один средних лет майор. Гонял он нас как сидоровых коз, на что мы втихаря сердились. Ну, тренер со спорткафедры Зайцев – вот тот тоже заставлял по два часа нарезать стадион кругами, приговаривая: «кругами, кругами, ребятки. Еще немного, еще сорок минут осталось». Но там хоть спорт, понятно. А тут? Ну на фига козе баян, а нормальному мужику-физику – военная подготовка?

Раз зимою вывел нас майор в поле, где-то за городом. Сначала пошмыгали по кустам с картами, определяясь на местности. Потом заставил рыть окопы вдоль дороги в сугробах. Затем поставил задачу взводу: «- Во-о-н в том леске держит оборону рота потенциального противника. Штатное вооружение помните? Ага, точно, и еще ротный пулемет. Нужно атаковать, и во-он в том лесистом мыске закрепиться. Закончите, я подойду. В атаку, цепью, перебежками, бегом – марш!

Побежали мы по полю, по сугробам. В автоматах хоть и дырки просверлены, но по весу совсем натурально. А главное, снегу – по бедра. Какое тут бегом-марш, ядрить его налево. Проковыляешь по целине двадцать шагов, и падаешь мордой в колючий наст – не ради того, чтобы понарошку стрелять, а от усталости. И ведь вот что поразительно. Будто чувствуешь, как тебя при этом из серого лесочка прямой наводкой дырявит и расплющивает тот самый ротный американский пулемет, о котором так убедительно говорил майор. В снег бы от этих торчащих из леса черных глазков зарыться поглубже, так ведь и того нет: бежишь – проваливаешься, а падаешь – лежишь на поверхности наста, как килька у всех на виду. Короче, мало кто из нас не то что добежал, - дополз до середины поля, а все, кто с воображением – еще и с переживаниями.

Тут майор свистнул и отозвал взвод обратно к дороге. – Ну, как впечатления? – спрашивает. – Х---о,  товарищ майор, - отвечают ему. Посмолил он еще минуту свою папироску и говорит: «- Я вас всех, конечно, положил. Весь взвод. Тут без танковой поддержки совершенно делать нечего». Был среди нас один, любил анекдоты рассказывать: мол, спрашивает студент майора - снаряд летит по параболе, а если пушку набок положить, то нельзя ли стрелять из-за укрытия? Майор ему якобы отвечает: по уставу орудие класть на бок не полагается. Так вот, студент этот спрашивает: - А если их сначала издалека тактическим ядерным оружием приложить? Майор шутку принял, усмехнулся, но ответил серьезно: «Можно, конечно, если настоящая война, и у тебя оно есть, а у них - нету. Только лучше бы до того не доводить. Вот у тебя мама есть? Жалко маму, если тебя положили бы на этом поле. И у тех, кто в том лесочке, тоже мамы и сестрички есть. Война – это не игра, товарищи студенты»

Действительно, после этого полевого занятия мне даже в воображении совсем расхотелось играть в войну. А майор этот, как мне потом рассказывали, оказался евреем и нехорошим элементом, и где-то в конце семидесятых презрел наш народ и уехал, гад, в свой Израиль.

Родословная

Мой папа, Лев Викторович, по отцу вышел донской казак, а по маме – еврей. Детей у моего деда Виктора Викторовича было четверо, остальным дали русские имена, а моего отца назвали Лёвой. Как его потом в советское время утешали, в честь Льва Толстого. Старший брат сгинул в гражданскую, он был офицером белой волжской флотилии. Младший брат отца жил долго и написал много хороших книг, его жена Серафима Бирман дарила мне на праздники красивые вьетнамские открыточки ручной работы и называла меня «Монтигомо Ястребиный Коготь» - наверное, потому что я ползал под столом и хватал ее за чулки.

Отец рано поступил в Красную армию, еще застал там покорение Бухары войсками Фрунзе – потом он рассказывал мне, как эмирская гвардия в черных мохнатых шапках разбегалась от звука моторов впервые увиденных ими самолетов. Сначала отец, еще пацан, был авиационным техником, затем окончил Академию Жуковского и стал военным авиационным инженером. Строил первые дизели, работал у Туполева, всю жизнь восхищался Сикорским, с которым успел шапочно познакомиться до его эмиграции, войну закончил инженер-подполковником авиации, будучи верующим и беспартийным – немалая редкость по тому времени.

Дед Виктор Викторович, папин отец, уже до революции был крупным российским ученым-агрономом и сильным организатором. Сестра его жены, баба Лина, до гибели деда работала его научным сотрудником и нередко рассказывала, как круто он «гонял» и её, и других биологов и агрономов опытных станций. В 20-30-е годы дед, как членкор АН СССР и академик ВАСХНИЛ, много ездил по САСШ (так тогда называли США) и по Канаде, привозил в Союз ССР и районировал первые для нашей страны сорта продуктивной кукурузы и высокоурожайной пшеницы. За это его и репрессировали вместе с его другом Вавиловым. Семье сильно повезло, она избежала клейма «ЧСВН». На пытках дед так и не признал свое шпионство. В 36-м, в связи с очередными чистками в самом НКВД, где одни гебешники подсидели других гебешников, деда временно выпустили из тюрьмы. Придя домой тяжело больным инвалидом, он успел умереть за неделю, не дождавшись следующего ареста. По фотографии моего деда, ученого с проницательными глазами и потомка казацкой донской династии, точно видно, что несгибаемость под пытками для него была никакой не случайностью, а закономерностью. На самом деле это и спасло семью.

Бабушку мою, урожденную Евгению Питерскую, и ее сестру бабу Лину я застал на короткие мгновения своей начавшейся жизни и помню их смутно. Знаю, что на Евгении Гаврииловне, на её порядочности и теплой доброте, держался весь семейный очаг, и дети рассыпались по свету, когда бабы Жени не стало.

С братом Шурой отец был дружен. В тридцатых они с ним на пару, бравый военлёт и молодой писатель, оттоптали, кажется, немало веселых кренделей по квартирам литературной и шумной театральной московской богемы. Были бы сейчас живы Серова и Орлова, наверное, тоже помянули бы веселых парней добрым словом. В доме у своего московского дяди, написавшего много книжек об ученых и первопроходцах, я пацаном бывал часто. Ни о чем и ни о ком другом дядя принципиально не писал – как и мой отец, чурался обязательного социального вранья. Он подарил мне первый в моей жизни фотоаппарат-зеркалку, и слегка поучил жизни, когда я повыкоблучивался из-за отсутствующей инструкции: «Дарёному коню в зубы не смотрят». После этого, помнится, я увлекся цветной фотографией, и к 13 годам освоил не только многослойную печать на первой скверной советской фотобумаге, но и забытую матричную фототипию, процессы Карбро и Дайбро, отливая для них эмульсию на кухне. Тетя Сима, дядина жена, была очень яркая, артистичная и эксцентричная натура с глубоким голосом. Тот, кто видел ее в фильме Эйзенштейна «Иван Грозный», должен понимать, что я имею в виду. Что она, что ее приятельница Раневская – два сапога пара. Поэтому я ее уважал и слегка побаивался. Но, наверное, побаивался зря. Когда дяди не стало, домработница быстро отсудила у тети половину квартиры.

Отец тоже был близок к литературе, хотя всю жизнь и занимался научно-инженерными трудами. Он не только собрал великую коллекцию книг, но и писал для меня захватывающие вариации сказок про приключения пиратов южных морей, про их обезьянку Джонни, про встречи капитана Кука с дикарями, и даже про печальные похождения слона, которому один гениальный, но безнадежно больной индийский ученый пересадил свой мозг.

Мне от отца осталось только несколько снимков, рисунки, память, и несколько написанных им книг. От мамы – воспоминания о том, каким дураком я был и как порою, по-юношески жестоко, ее обижал, считая себя самым умным. От деда – пожелтевший портрет и его старый рабочий стол красного дерева, и еще завет: только тот, кто работает над одним и тем же по шестнадцать часов в сутки, чего-то достигнет. От дяди, сбитого над лесами Ленинградского фронта в 42-м – пробитая молью черная авиационная пилотка с голубым кантом. Раньше она была мне великовата, теперь – как раз. И несколько фронтовых снимков, на которых он пронзительно похож лицом на мою мать.

Вспоминая родословную, думаю, как много смешалось в ней кровей. Гордая донская, упрямая забайкальская казацкая, осторожная, умная, домовитая и фантазирующая еврейская, взбалмошная русская, созерцательная бурятская и даже злая маньчжурская… Настоящий взрывной российский компот.

Жаль, что в своих детях я пока, увы, не чувствую упрямого буйства крови, которое побуждало бы их никогда, совсем никогда не сдаваться. Хочется верить, что всё еще впереди.

Блокада

Мой папа во время блокады был офицером-военпредом на заводе, ремонтирующем авиационные двигатели, и к середине ленинградской блокады заболел цингой. До этого, шепотом рассказывал мне отец, ему в самый темный период блокады уже довелось чудом миновать смерти. Тогда он пришел с пакетом, адресованным одному инженеру, в коммунальную квартиру, а этот инженер оттуда уже выписался. Отца провели зачем-то по коридору на кухню, где молча стали собираться жильцы страшного, жутковатого вида, а дверь на лестницу сзади закрыли на ключ. Глаза всех жильцов квартиры смотрели ему прямо в лицо и в затылок, понемногу приближаясь и прожигая, и почему-то некоторые старушки улыбались. На дровяной плите стояла большая кастрюля, в руках у одного доходяги появился топор. Выручило то, что в дверь с лестницы громко заколотили. Это был случайный посетитель, похоже, кто-то из дворников, по поводу дежурства на чердаке. Толпа немедленно рассосалась по комнатам, дверь открыли, и отец стремглав вывалился из этой нехорошей квартиры. Почему эту историю он рассказывал мне шепотом? Думаю, привычка. В сталинские времена за такие рассказы легко могли расстрелять.

В отличие от нехорошей коммуналки, цинга не отпустила отца так легко. Десны опухли, зубы вываливались. Черный блокадный хлеб приходилось сначала размачивать в кашу, и потом глотать целиком. Модный тогда хвойный отвар не помогал. Отца вывезли по дороге жизни, и на другом берегу Ладоги, в эвакопункте, их всех накормили гречневой кашей. Каша была слишком сухой, что скверно для давно не видевших еды кишок. Поэтому, в довершение ко всему, у отца начался заворот. Пробыв три дня на одной воде и на грани смерти, он все-таки выжил. После этого по-прежнему, до конца войны, он служил офицером-военпредом на оборонном заводе.

Когда папа рассказывал мне, одиннадцатилетнему пацану, эти истории, присутствовала и мамина подруга, которая тоже пережила эвакуацию из блокадного Ленинграда.  Она включилась в разговор, но поведала мне о другом. После ладожского эвакопункта они долго ехали в глубь страны, подолгу застревая на каждой станции. В поезде у нее всё украли, как она ни береглась, и в довершение несчастий она подцепила дизентерию. В тех условиях отстать от поезда в такой ситуации – это была верная смерть. В вагоне и поезде ехали разные люди – чиновники в очках и галстуках, инженеры, которые отводили от нее глаза, даже доктора наук – «стукачи», - как она о них отозвалась. И никто из них не предложил молодой интеллигентной девушке, их коллеге по работе, даже корку хлеба. Наоборот, всё громче раздавались голоса, что она заразная, и ее надо высадить на ближайшей станции. Спасли ее простые люди без галстуков, без чинов и без званий – лаборанты и рабочие. Они ее отстояли, утешили, и до конца пути делились с ней едой. - Я тогда поняла, кто чего стоит, - рассказывала она мне. - И не верь никогда тем, кто говорит гадости про простой народ, считая его быдлом. И если вырастешь и станешь начальником, не позволяй обижать простых людей. Их можно запрячь и обмануть, но они в большинстве благородней тех, кто ими правит.

Еще она рассказывала мне о науке, о том счастье, которое приносит научный труд. Особенно, если работаешь в одном коллективе не с карьеристами, а с людьми, которые разделяют с тобой жажду к поиску и исследованию природных тайн. Но эту часть ее рассказа я уже слушал вполуха – интуитивно мне казалось, что про счастье поиска я и без этой тёти всё прекрасно понимаю.

Прошли годы, и о жизни я знаю и в самом деле не меньше маминой знакомой. Знаю, что руку помощи протянет не тот, у кого всё есть, а тот, кто никогда не стремился к власти над соседями. Поэтому и простые люди бывают разные – и среди них попадаются несостоявшиеся палачи и зверюги. Я знаю, что порой больше доверяться стоит мрачным, а не веселым типам. Знаю, что увлеченные наукой по своей воле никого никогда не предадут, но и они могут спрятать глаза, если давно живут в страхе. Я научился различать запахи их страха. За много десятилетий я узнал и то, что даже совершенно чужой, мало знакомый, злой и спившийся стукач иногда попробует тихонько отвести твою руку от подлого капкана.  Впрочем, я и то ведаю, что на это никогда не стоит слишком полагаться. И самое главное мое знание состоит в следующем.  Нужно отвечать за себя, а не ждать чего-то от прочих. Важно, что ты сам готов помочь другому понятному человеку, можешь отвратить его от беды и поделиться с ним последним куском. И как бы ни было это порой опасно в отдаленных последствиях (дьявол хорошо научился ловить людей на доброте), отступать всё равно нельзя, какова бы ни была в данный момент над тобой погода, а в стране - общественная мораль. Тот, кто от этого глупого прекраснодушия отступает, неизменно проигрывает в стратегическом сражении с дьяволом. Тому ведь больше ничего и не надо, кроме как разобщить, а потом оболгать людей. А разобщенные легко делаются рабами.

май 2007

копилефт: Таланов В.Л. 2007

Копилефт в данном случае означает, что автором разрешается свободное воспроизведение и использование настоящей статьи в Интернете при условии указания авторства и гиперссылки первоисточника В случае использования фрагментов указание на сокращение обязательно.

Некоторые старые научные работы автора 2006-2007 г.г.

 Социально-эволюционная метафора и прогнозы эволюции

Интуиты и сенсорики – фундаментальное исследование

Планирующие рационалы и импровизирующие иррационалы – фундаментальное исследование

Физиологические механизмы экстраверсии

Простая физиологическая модель информационного метаболизма в психике человека

Возврат к оглавлению основных разделов: http://sociotoday.narod2.ru/index1.html